Евгения — единственный ребенок в семье. С мамой Валентиной Ивановной они никогда не были близки. Ценностно женщины расходятся: мать всегда на первое место ставила карьеру, дочь отдала предпочтение мужу и своим детям — их у нее трое. Родительницу такой выбор огорчил. Общались они не часто, и всех это устраивало, пока в одно воскресное утро зимой 2022 года у Евгении неожиданно не зазвонил телефон. У Валентины Ивановны случился инсульт. С тех пор дочери пришлось полностью перекроить свою жизнь, чтобы ухаживать за мамой. О том, каково это — часами быть привязанным к другому человеку, Евгения рассказала «Зеркалу».
Имена героев материала изменены в целях безопасности.
«Пока я примчалась и все сделала, позвонила в скорую, время на восстановление было упущено»
Евгении чуть за 30, Валентине Ивановне — за 60. Они живут в разных концах одного из областных центров. Вот уже два года практически каждый день утром дочь впрыгивает в городской автобус, чтобы через полчаса выйти на нужной остановке и спешить к дому мамы. Со всеми перебежками маршрут в один конец у нее занимает час и 20 минут, а если транспорт ходит редко, то и все полтора.
— Время в дороге трачу на то, чтобы листать новости и быть в курсе событий, а если сильно устала, сплю, — описывает она время, которое проводит наедине с собой. — Приезжаю к маме — телефон на зарядку и ухожу в дела. Могу ответить, только если что-то срочное написали в школьный чат.
С Евгенией мы созваниваемся вечером, когда она как раз вернулась от Валентины Ивановны и разобралась с домашними делами.
— Родители жили отдельно. Мама не любит детей, поэтому до своей болезни она нас с семьей к себе звала по минимуму. Периодически приезжала к ней, чтобы проконтролировать, как дела, продуктов принести: не хотела, чтобы она, как бабуськи, тягалась с сумкой на колесиках. При этом у нее был мой номер, и по первому требованию я чуть что стояла бы у нее как штык, — начинает свой длинный рассказ собеседница. — Инсульт с ней случился в 2022-м. Думаю, болезни можно было бы избежать, если бы она не проигнорировала симптомы микроинсульта. Когда он произошел, ей вызвали скорую, но поскольку мама панически боится больниц и их не любит, почувствовав себя лучше, она отменила визит. Не прошло и пары месяцев, как нагрянул инсульт настоящий.
В тот день все сложилось неудачно. Накануне я собиралась к ней поехать, но мы с мужем решили побыть на выходных вместе. У мамы ночевал мой сын. Утром он набрал: «Не волнуйся, ночью у бабушки был инсульт». Вызвать скорую она не разрешила. Не хотела беспокоить соседей. Сказала: «У меня большой вес, а лифт у нас со второго этажа, кто меня понесет?» Хотя можно было бы, например, позвонить в МЧС и попросить помощи. К тому же инсульт сопровождается большими позывами к мочеиспусканию. А у нас ничего не было — ни памперсов, ни тряпочек. Поэтому она пошла в туалет и села в ванной, ее следовало привести в нормальный санитарный вид. Это она доверяла только мне. Пока я примчалась и все сделала, позвонила в скорую, время на восстановление было упущено.
В больнице она провела около месяца. Мы ездили ее навещать, носили передачи. Мама не ходила, но была в сознании. Говорила, могла лечащему врачу что-то поэтическое процитировать, то есть мозги были на месте, но сразу наблюдались проблемы с дикцией. А еще присутствовала эмоциональная лабильность: слезы по любому поводу. Забрать ее к себе по семейным обстоятельствам мы не могли. Финансовых возможностей найти сиделку не было. Тем более знала: мама никого, кроме меня, к себе не подпустит. Доступ к телу есть только у меня (смеется), поэтому пришлось перестраивать жизнь. С мужем договорились, что перееду к ней. А на выходные они с детьми приезжали к нам.
Мне пришлось уйти с работы. Оформлять инвалидность мама категорически отказалась. Нужно было «намацывать» почву под ногами. Чтобы не терять трудовой стаж и быть мобильной, побежала устраиваться уборщицей в организацию рядом с ее домом. Говорю, возьмите, такая ситуация. Они пошли навстречу. Карьерно это большое понижение, но оно не пугало: у меня к любому делу нормальное отношение. В студенчестве подрабатывала санитаркой. Мне нравилось, что меня никто не трогает, при этом люди вокруг уважали мое образование и то, что стремлюсь его продолжать. Когда самооценка высокая, неважно, чем занимаешься.
«Она осознавала: я могу хлопнуть дверью, и она меня больше не увидит, — и чувствовала границу, которую нельзя переступить»
Когда у нее только случился инсульт и я приехала, думала, она меня пошлет, скажет: «Иди отсюда, мне твоя помощь не нужна», и мне придется ее уговаривать. Пару лет назад у нее уже возникали проблемы со здоровьем, она тогда вызвала подругу, а мне даже не сказала, что собирается в больницу. Но, видимо, сейчас ситуация была уже более серьезная, поэтому она приняла мою поддержку.
В ее квартиру переехала заранее. С детьми подготовили тут все, как могли: вымыли, застелили в маминой комнате целлофан, потому что знали, нужно будет утку подсовывать, проводить санитарные процедуры, не поднимая ее с кровати, — продолжает женщина. — Когда ее привезли домой, положили, она была в шоке, не двигалась. Первые недели мама приходила в себя. В больнице привыкла мало есть, потому что стеснялась туалета. Переживала, что кто-то, кроме меня, к ней прикасается. Со мной ей было проще.
С момента инсульта я жила словно на фронте. Тогда как раз началась война в Украине, понимала, у военных было свое сражение, у меня — свое, и требовалось дойти до победы любой ценой. Привыкать к переменам было некогда: вскоре уход пришлось совмещать с новой работой. Просто осознавала: смотреть за ней — моя обязанность и долг, такой у меня отрезок времени.
Представление о том, как ухаживать за такими людьми, у меня было. В университете нам читали курс медицинской подготовки, в него входили занятия по паллиативной помощи. К базовым знаниям добавилась практика, которую получила, пока работала санитаркой, и жизненный опыт. Брезгливость или страх сделать что-то не так отсутствовали. Эту черту перешла более 20 лет назад, когда умерла бабушка и никого не оказалось рядом. Тогда впервые была рядом с трупом, и мне пришлось ее помыть.
А как мама реагировала? Анатомия у всех одинаковая. Хотя… сразу стеснялась, но она находилась в том состоянии, когда с ней можно было делать все, что хочешь. Где-то за два-три раза смущение прошло. Гигиенические процедуры она приняла как данность.
Тяжелее оказалось с питанием. У нее к нему предвзятое отношение: все, что не мясо, для нее не еда. Она не может съесть гречку, омлет. Говорит: «Что ел, что не ел, одинаково». Еще до инсульта, когда к ней приезжала, она перекладывала ответственность за свое меню на меня: «Ой, хочу того, не знаю, чего». После болезни ситуация обострилась. Я не скрывала: мне проще роту солдат накормить, чем ее. Им сделал каши, плов, а тут нужно подбирать.
Претензии были и к тому, что у меня получалось (я не могла сделать так, как готовила она сама). Если ребенок где-то касался еды руками, она тоже не ела, выдавала: «Руки грязные, там глисты». Поэтому, когда дети приезжали, они знали, что на кухне во время готовки лучше не появляться. Параллельно она искусственно ограничила себя тем, что ест, например, определенный вид хлеба. Его приходилось искать по району. Знала, в каких магазинах и когда он бывает, но, если не успевала купить, это становилось проблемой. Мама либо его ждала, либо со скрипом ела что-то другое.
В то же время никаких требований она не высказывала, я просто видела: если ей что-то не нравится, она не ест. Переживала ли по этому поводу? Мне сложно, когда не могу контролировать ситуацию. Планировать день, неделю с ней трудно. Покормила — думаю, что дальше? И это эмоционально выматывает.
В то же время после болезни ее поведение улучшилось. У нас никогда в жизни не случалось скандалов на повышенных тонах. У нее тактика другая. Еще до инсульта, если делала что-то не так, как ей хотелось, у нее случался полный игнор, закрытая дверь. Холодная английская вежливость, от которой хочется спрятаться под землю или сбежать, куда глаза глядят. Теперь же у нас были немножко другие роли. Она осознавала: я могу хлопнуть дверью, и она меня больше не увидит, — и чувствовала границу, которую нельзя переступить.
Внутри себя каждая из нас могла и до сих пор может конфликтовать друг с другом. Но внешне это никак не проявляется. Хотя порой я из-за нее плакала. Ну это так… закрывалась в ванной на несколько минут. Думала, что после того, что для нее делаю, она изменит свое отношение к моей семье и выбору, но этого не произошло. Потом говорила себе: «Будешь долго плакать, будет болеть голова». А я этого не хочу, поэтому успокаивалась и шла дальше. Через год, когда вернулась домой и стала каждый день к ней ездить, дети, замечая, что она меня доводит, говорили: «Оформляй ее в дом престарелых». Им тоже было сложно, не хватало внимания.
«Все, можешь ехать, уже ночь без тебя выдержу»
Первые два месяца мама вообще не вставала. Тем временем на улице теплело, она потела. О том, чтобы помыть ее целиком, в тот период речи вообще не шло — обтирала ее мокрой тряпочкой. Было тяжело. При этом она сама очень старалась, чтобы поскорее окрепнуть. Начала с того, что пыталась встать с кровати, держась за подоконник, и мы считали секунды. Например, сегодня простояла девять, завтра — одиннадцать. Она постоянно увеличивала время. Потом стала одну руку убирать, затем вторую. Через четыре месяца мы ей купили ходунки, через шесть она с их помощью дошла до туалета.
У нее был стимул. Она знала, чем дольше будет восстанавливаться, тем чаще на выходные будут приезжать дети. А для нее это был кошмар. Она так привыкла к тишине. Нелюбовь к внукам и их шуму ее подстегивала. Как говорится, отрицательный стимул — самый хороший стимул (улыбается).
На все ее старания я реагировала с надеждой. Понимала: в плане самообслуживания она уже не будет такой, как раньше, так что особых надежд не строила. Ведь не разочаровывается тот, кто не строит иллюзий. Относилась как учитель к безнадежному ученику: сделал — хорошо, нет — ничего страшного.
На работе телефон всегда держала рядом. Чуть что, мама мне звонила. Засекла: если мне сильно бежать, то дома я была за четыре минуты, если шагом, то за семь. Ночью мобильный тоже лежал под рукой. Кровати у нас в разных комнатах, и, если я ей была нужна, она набирала «глухаря». Спала я в тот период как заяц под кустом.
Где-то через год после инсульта вернулась от мамы домой. Это было ее решение. Она сказала: «Все, можешь ехать, уже ночь без тебя выдержу». С тех пор уже два года по вечерам я с семьей, но каждый день езжу к ней. Сразу жизнь была привязана к инсулину, который она принимала в семь утра и семь вечера. А в промежутках между ними таблетки по схеме. Сейчас лекарств меньше. Она могла бы их пить и самостоятельно, но после приступа мелкая моторика подводит.
Финансовая ситуация у меня поменялась, поэтому ушла с работы и только забочусь о маме. Я с ней с девяти утра примерно до шести вечера. Пока мы вместе, она обычно сидит, лежит или ходит. А я готовлю, стираю. Если есть время, вышиваю. Когда днем возникают какие-то дела — допустим, талончик к доктору, — у меня есть «форточка», но максимум пару часов. А потом ее надо снова кормить. Еду ей нужно принести, она сама не разогреет. Да и разогретую она, если честно, не любит. Хочет свежее. Раньше делала и голубцы, и котлеты. Сейчас она сказала, что из съедобного в моем исполнении осталась только курица.
Обижает ли это меня? Дочка научила говорить: «Пожалуйста. Не хочешь — не надо». Я так себе в мыслях и говорю. Так что нет, не обижаюсь. Что взять с человека, который болеет? Я ни разу в ее присутствии не сорвалась, но у нас такой стиль коммуникации сложился с моего детства. Не было принято, чтобы я ей какие-то претензии высказывала. Если что-то меня тревожило, могла или на исповеди сказать, или в дневнике написать. Такая традиция сохранилась. Чувства сублимирую в тетрадь, творчество.
«Думаю, если мамы не станет, восприму это спокойно»
Периодически стараюсь ходить на какие-то мероприятия, чтобы делать то, что мне интересно. Но в основном будни и выходные для меня смазаны. Я не знаю, что значит тратить время на себя, потому что это дополнительные расходы. Такие сферы, как бьюти-процедуры, для меня чужды. Я не сторонник пользоваться косметикой.
Люблю читать, но когда мама только заболела, времени на это не было. На помощь пришла аудиокнига. Если была возможность, включала. Но дело в том, что в наушниках я могла бы не услышать, когда она меня зовет. А слушать на громкости… Ей не нравится, когда что-то звучит. Все должно быть тихо. Поэтому аудиокнижки в основном только на работе использовала.
Отчаяние меня не накрывает. Я живу на седьмом этаже, так что до отчаяния лучше не допускать, чтобы не выброситься (улыбается). Знаю черту в своей психике, ниже которой не стоит опускаться, иначе ситуация может выйти из-под контроля, и просто не даю себе думать об этом, как Скарлетт О’Хара (героиня романа «Унесенные ветром» американской писательницы Маргарет Митчелл. — Прим. ред.).
В сложные минуты представляю себя как модель Земли. У меня там верхний слой, ядро. Все, что происходит в атмосфере, то есть снаружи, меня не касается. Ядро — моя сила. Главное, чтобы проблемы не дошли до него, иначе край. Я в свое ядро никого не пускала.
Все время маминой болезни у меня получается периодически хоть на час-два ездить на дачу. Даже в год ее инсульта чеснок посадила. Может, я землю брала как громоотвод: копалась в грядках и перезагружалась. Для меня это была смена обстановки.
Однажды, когда с подружкой поехали на дачу, мама меня вызвала. Дорога занимает сорок минут, приезжаю: «Что случилось?» Она: «Вентилятор не под тем углом стоит». Думаю: «Ну все, крыша поехала». Внутренне сказала: «Твою ж мать», но внешне виду не подала. Переставила все, как она хотела, и вернулась. Когда у меня спросили, как ты такое терпишь, ответила: «А что, можно по-другому?» У меня эмоциональный барьер был поставлен, что я этого не беру в голову. Если все пропускать через себя, то не выжить.
Знаю, ничего не изменится, может стать только хуже. У меня сценарии прописаны как позитивные, так и негативные. И это абсолютно не пугает. Понимаю: жизнь любого человека конечна. Поскольку у нас с мамой нет близких эмоциональных отношений, думаю, если ее не станет, восприму это спокойно.
«Делаю все, чтобы ей было удобно, чтобы время, которое ей остается, она провела в максимальном комфорте»
Сейчас мамино состояние я бы описала как нормальное. Осталась слабость в ногах. Днем ей помогают ходунки, ночью сама использует утку.
Знаю, что по ночам, если не спит, она, пока никто не видит, делает гимнастику. Поднимает таз, руки, ноги — всем, чем может, двигает. Ей в больнице сказали: «Любое движение — это хорошо», и она старается. «Варушится», как она говорит.
Думала ли сдать ее в дом престарелых? Нет, хотя у детей были такие мысли. Единственный вариант, который рассматривала я: если мама перестанет меня узнавать и ей будет все равно, кто за ней ухаживает, тогда, возможно, оформлю ее в такое учреждение. Но устроюсь туда же работать, и мы снова будем вместе.
А пока ей не все равно, я делаю все, чтобы ей было удобно, чтобы время, которое ей остается, она провела в максимальном комфорте. Мне кажется, если бы сделала по-другому, то всю оставшуюся жизнь чувствовала бы внутренний дискомфорт. Не вину — не я же ее до инсульта довела, — а именно внутренний дискомфорт.
За время ее болезни эмоционально ближе мы не стали. Думаю, потому что у нас изначально была разная мировоззренческая и гражданская позиции, отношение к религии. Из точек соприкосновения у нас только литература. И то она любит русскую, а я беларусскую.
О ее отношении ко мне не спрашивала. Говорить на такие темы мы не можем, потому что у нее сразу начинаются слезы и вопли. Из того, что слышу, когда мама общается с другими людьми, она очень рада, что за ней ухаживаю. Но к моей семье она отношение не поменяла. До сих пор считает, что моя жизнь проходит зря. В том плане, что я ее положила на мужа и детей, а не на карьеру, не получила Нобеля… не знаю. У нее на первом месте интеллект и глобальные достижения. Ко мне у нее по жизни были завышенные требования. Я вовремя осознала, что лучше не стараться их достигнуть, потому что все равно не получится, еще и крыша может поехать. Поэтому просто принимаю человека таким, какой он есть, и понимаю: в таком возрасте ее уже не исправить.
